У нас снова появилась
надежда, мы несколько приободрились. Значит, Че где-то здесь, рядом. Он прождал
до девяти и пошел дальше, как было уловлено, к апельсиновой плантации,
расположенной на берегах реки Санта-Элена. По пути нам попался вещевой мешок Че,
разорванный, а вещи валялись рядом, разбросанные. Сначала мы решили, что Че, сам
раненый, нес на себе кого-то, поэтому бросил рюкзак, чтобы тот, кто пойдет
следом, подобрал его.
Но нас взяло сомнение – почему разбросаны вещи?
Если бы мешок оставил сам Че, он был бы цел, а вещи не валялись бы.
Напрашивалось другое предположение: должно быть, солдаты, прошедшие раньше нас,
перетрясли мешок, ища, чем бы поживиться или какие-нибудь секретные документы,
представлявшие интерес для высшего командования.
Однако предчувствие, в
котором мы не хотели признаться друг другу, настойчиво подсказывало, что
произошло нечто ужасное, жестокое, чудовищно непоправимое для всех нас. Зная,
что Че с товарищами прорывался из окружения в районе ущелья Юро, я предложил
свернуть направо. Здесь мы могли пробраться через позиции противника, не
подвергая себя большой опасности.
Предложение было принято.
Второе место встречи было довольно далеко, на берегах реки Санта-Элена.
Это местечко называлось Наранхаль. Там действительно была апельсиновая
плантация, поэтому оно так и называлось (naranjal (исп.) – плантация
апельсиновых деревьев– Ред.). Мне очень хотелось добраться туда. Я мысленно
представил, как Че переправляется через Рио-Гранде. Кто знает, может быть, он
ранен или несет раненого и нуждается в нашей помощи. А может быть, у него опять
приступ астмы. В последнее время она сильно мучила его, а лекарств уже не было.
Мы идем молча. Думаю, что моих товарищей терзает тот же вопрос, что и
меня. Идти очень трудно. Местность такая пересеченная, что за оставшуюся часть
ночи мы проходим километра четыре. С началом нового дня мы подошли к какой-то
деревне. Партизан в сельве становится похожим на зверя, он приспосабливается к
образу жизни лесных обитателей, ведет себя как они. В ту ночь я походил на
раненую пуму или тигра, старающихся затаиться, раствориться в темноте, чтобы
выжить.
9 октября
На рассвете мы подошли к деревне
Ла-Игера. До нее было метров 400. Мы быстро спрятались в зарослях кустарника,
как прячутся в свои норы звери. Но наше убежище было не очень надежным. Мы стали
наблюдать за тем, что происходило в деревне. Здесь было много военных, а это
означало, что в деревне размещается штаб противника. Это предположение
подтвердилось, когда над нами пролетели вертолеты и сели в Ла-Игере.
Мы
считали, что Че уже в Наранхале, ждет нас... Нам и в голову не могло прийти, что
он арестован и теперь находится в этой самой деревне. Если бы мы это знали, мы
бы попытались освободить его или умерли бы вместе с ним. Но мы допустить этого
не могли.
Из нашего укрытия мы видели, как солдаты вытащили несколько
трупов. Мы решили, что это тела наших геройски погибших товарищей – Антонио,
Анисето, Артуро и Пачо – и восьмерых убитых мною солдат, которых они бросили
умирать, не оказав медицинской помощи. Значит, думал я про себя, они все-таки
вернулись за своими убитыми.
Как мы ни хотели поскорей добраться до
Наранхаля, было бы безумием пускаться в путь средь бела дня, когда нас могли
обнаружить и с вертолетов, и из Ла-Игеры. Так что весь день 9 октября мы были
вынуждены просидеть в укрытии, спрятавшись в траве.
У меня был небольшой
транзистор Коко, который он подарил мне перед смертью. Около 10 утра я предложил
послушать и узнать последние новости. Я включил транзистор на минимальную
громкость, и мы все склонились над ним. Поймали какую-то радиостанцию.
Передавали приметы Че: имя, особенности телосложения, обут в абаки, цвет носков,
описание часов, его и Тумы. И тут мы все поняли. Все радиостанции – "Радио
Альтиплано", "Радио Санта-Крус", "Радио Бальмаседа" – передавали одну и ту же
страшную новость о том, что партизанский командир Рамон, легендарный майор
Эрнесто Че Гевара погиб в бою в ущелье Юро. В эту минуту я представил Че
выходящим из-под огня в ущелье Юро; я видел его в момент приступа астмы, вечно
мучившей его, но, будучи человеком железной воли, он побеждал свой недуг,
преодолевая трудности. Я представлял его именно таким. С расстояния 300 – 400
метров я смотрел на солдат, но ясно видел только Че.
Вот он идет,
избегая случайных встреч с крестьянами, которые могут выдать его противнику,
указать, что он направляется к Санта-Элене, второму месту сбора. Че идет,
выбирая безопасные места, и вдруг рядом с ними я вижу себя: правая рука на
перевязи, в левой несу карабин, его карабин, которым он пользовался на
протяжении всей боливийской кампании и который он дал мне, когда я был ранен,
потому что карабин был легкий и я мог стрелять из него с одной руки. Я ни на шаг
не отхожу от Че, нет, теперь уж ни на шаг, думаю я с решимостью. Куда он – туда
и я, несмотря ни на что. Кругом полно солдат, поэтому идти вдвоем безопаснее.
Мы с Че должны дойти до Санта-Элены! Тогда мы будем все вместе – Инти,
Помбо, Ньято, Урбано и Дарио – и сможем отомстить врагу за смерть наших дорогих
товарищей, погибших в ущелье. С нами обязательно будет и врач (Моро), и Паблито
со сломанной ногой, и Чино, и Вилли, и Эустакио. Нас уже будет четырнадцать –
больные и раненые выздоровеют, а 14 человек – это уже достаточная сила, чтобы
противостоять всем этим сукиным сынам, убившим наших четверых ребят в этом
проклятом ущелье.
Если с нами будет Че, мы обязательно победим!
Мы все идем – Че и я. Продираемся сквозь кустарник. Я смотрю на Че – у
него очень озабоченный вид. Я знаю почему: потому что не все уцелели после боя,
потому что после жестокого обстрела мы рассеялись. Я вижу, как он выходит из
ущелья Юро, очень и очень обеспокоенный тем, что произошло, что мы понесли
потери, что противнику удалось разбить нас. Че хочет говорить с нами, и я знаю о
чем! Он спросит, почему мы не вышли все вместе. И хотя я иду рядом с ним, я
думаю о том, что ответить ему, когда мы встретимся в Наранхале, на берегу
Санта-Элены.
Когда мы все соберемся, и подойдет моя очередь, он спросит
меня: "А ты, Бенигно, что делал ты?" А я – я думаю. Надо собраться с мыслями. Я
предпочел бы тысячу раз сразиться с сотней врагов, как это было в ущелье Юро,
чем видеть, что Че недоволен. По-моему, в том, что мы оказались разобщены,
виноват Анисето. Он должен был дойти до нас и передать приказ Че, который тот
отдал в начале перестрелки. Да! Анисето виноват, потому что он не выполнил
приказ!
Но... Как он мог это сделать, если был убит, когда шел к нам! Он
виноват, но не потому, что не хотел выполнить приказ, а потому, что пуля сразила
его раньше, чем он успел добежать до нашей позиции. Пуля, посланная ему вслед,
догнала его прежде, чем он сумел дойти с приказом Че. Я видел, как он упал!.. И
как его можно винить? Виноват... но что же делать, если его убили.
Вот
уже несколько дней у нас крошки во рту не было, и нас мучает голод.
Страшно хочется спать, пить, физически мы истощены донельзя. Ноги
разбиты в кровь, ведь мы столько прошли по сельве, преодолели столько спусков и
подъемов, продираясь сквозь колючие заросли и рискуя жизнью, перебрались через
столько скал. И как болит рана! Пуля сидит внутри, но это не самое страшное.
Хуже, что рана зачервивела, и я чувствую, как черви пожирают мою гниющую
плоть...
Вот как ужасно быть революционером, даже черви едят вас
заживо... Значит, плохо быть революционером, черт побери?
Но меня не
столько беспокоят черви, сколько то, что мне говорит Че: "Ты плохо действовал".
Поэтому он так резок и говорит жестокие, очень жестокие вещи.
Я иду
рядом с Че, смотрю на лица других и вижу – они тоже обдумывают, что ответить на
его вопрос: почему мы потеряли друг друга. На лице каждого выражение
озабоченности в ожидании вопроса Че: "А что делал ты?"
Он вправе тебе
сказать: "Ты струсил!" В Сьерра-Маэстре Че быстро выявлял – ведь он был врач –
симулянтов и трусов, и с ними он был беспощаден.
И теперь я лежу и
думаю, что же я сделал. Че сам приказал мне, Инти и Дарио удержать нашу позицию,
любой ценой, потому что это был единственно возможный путь отступления, наиболее
подходящий во всех трех ущельях. Приказ я выполнил. Я оставался на позиции до
окончания боя, вывел из строя 14 солдат, причем восьмерых убил, и противник был
вынужден отступить. Мне не в чем было себя упрекнуть. Я точно выполнил его
приказ, и Инти, и Дарио. Мы все трое выполнили приказ Че, который он дал мне,
назначив старшим группы. А стрелял я один, чтобы нас не смогли обнаружить. Если
бы противник обнаружил нас – хотя один солдат, который ранил меня по вине Дарио,
заснувшего в самый неподходящий момент, видел нас,– то мы не смогли бы вывести
из строя столько солдат.
А радио продолжает передавать: "...командир
партизан был одет в куртку такого-то цвета, носил две пары часов... две пары..."
И я вспомнил Туму, лейтенанта Карлоса Коэльо, и то, кем он был для Че. Все эти
годы он был рядом с ним, преданный, самоотверженный... Поэтому Че не захотел
расставаться с вещами, которые Тума оставил ему. Перед смертью он уже не мог
говорить, но Че понял его. Он носил его часы и при первой возможности хотел
переслать сыну Коэльо, родившемуся, когда тот был уже в Боливии. Тот знал своего
сына только по плохой фотографии, которую удалось переправить нам.
А
ведь эти сукины дети прикарманят часы Тумы, и его сын никогда не получит их. Я
аж выругался при мысли, что эти негодяи присвоят часы Тумы.
И вновь,
посмотрев на радио, я увидел лицо Че, как будто и он смотрел на него. Вдруг
понял, что плачу! Почему я плачу? Че не любил, когда плакали. Что бы он сказал,
если бы увидел меня! Не знаю почему, но я почувствовал угрызения совести. У меня
появилось огромное желание наброситься на солдат и перестрелять их всех. Мне
хотелось закричать во весь голос: "Да здравствует Че!" – и убивать их, убивать.
Они же совсем рядом, в двух шагах. Убить хотя бы нескольких.
Вот они,
веселые и довольные, как будто празднуют что-то; наверно, пьют и празднуют
смерть Че. Я плачу, но легче не становится, напротив, боль усиливается. Я сижу с
опущенной головой, слезы текут по лицу, но я не хочу, чтобы их видели.
Я
отрываю взгляд от транзистора, смотрю на своих товарищей и вижу, что они тоже
плачут. Молча плачет такой сильный человек, как Инти, плачет мужественный Ньято,
плачет Дарио, который всегда вел себя как ребенок, не придавая особого значения
смерти, не думая о ней. И Помбо плачет, и Урбано. Плачут все, и тогда я понимаю,
что как я ни старался отогнать от себя эту чудовищную мысль, она оказалась
правдой: они убили Че.
На сердце у меня вдруг стало спокойно, боль
утихла. Откуда взялось это спокойствие? Оно родилось из той непреложной
прекрасной истины, что Че дорог и принадлежит всем людям, всем народам, а не
только кубинцам. Поэтому мы не чувствуем национальных различий, поэтому
боливийцы оплакивают Че вместе с нами, его братьями по оружию, воевавшими в
Сьерра-Маэстре; И для них Че был и остается командиром, товарищем, дорогим
другом, потеря которого щемящей болью отозвалась в каждом сердце и заставляет
плакать всех.
Но может быть, это ловушка, говорю я себе. Может быть, это
дезертиры Камба и Леон, бежавшие 26 августа, рассказали, во что одет Че, что,
оставшись без ботинок, носил абарки, имел две пары носков и две пары часов... Но
все подробности описания, передаваемые радиостанциями, настолько соответствуют
действительности... я чувствовал это всем своим нутром, а когда поднял глаза,
увидел, что все плачут. Почему? Потому что всем ясно, что убили Рамона,
Фернандо, нашего героического командира, что Че погиб в ущелье Юро.
Я
хотел убедить себя, что Че жив, но слезы на лицах моих товарищей не оставили мне
никакой надежды – его убили. Все разлетелось на куски, как после мощного взрыва.
Мы уже не чувствовали ни усталости, ни голода, ни жажды, не хотелось
спать, ничего не хотелось.
