Как не хватало нам в тот момент группы
Хоакина, таких бойцов, как майор Пинарес, Исленьо, Мануэль Эрнандес Осорио, сам
Хоакин, майор Вило Акунья! Все они были участниками десятков боев в
Сьерра-Маэстре. Пинарес и Мануэль воевали в составе партизанских колони
вторжения № 2 и № 8, которые под командованием Камило и Че выполняли грандиозную
по своим масштабам военную задачу, пройдя с боями всю страну с востока на запад.
Каждый из них стоил сотни рейнджеров. Но рейнджеры, как я уже говорил, тоже
умели воевать. Одного за другим я выводил из строя солдат противника, но тут наш
приятель Дарио выкинул очередной номер... Чувствую какое-то движение и, как это
ни странно, слышу храп. Это Дарио выпал из-за дерева и на виду у противника
храпит! Храпит в адской перестрелке! Кто поверит в это? Думаю, что за всю
историю войн это был первый и последний случай, когда солдат в самый разгар
жестокого боя заснул и как ни в чем не бывало мирно похрапывал. Вот они, выходки
Дарио, но чтобы понять их, надо знать самого Дарио. — Черт возьми,
Дарио!—крикнул я ему.— Да проснись же ты, болван, тебя убьют!
В этот
момент я сделал неосторожное движение и обнаружил себя. Меня заметил солдат и
дал автоматную очередь. Пуля попала в один из магазинов — уже пустой,— висевших
у меня на поясе, и вошла в пах, но не глубоко. Это была пуля, выпущенная из
карабина М-2. Так, с двумя пулями—этой и другой, полученной при ранении 26
сентября и застрявшей в шейной области, я прошагал тысячи километров по земле
Боливии, и извлекли их только здесь, на Кубе. Все это время мы были неразлучными
спутниками, но так как Дарио тотчас проснулся и мы опять спрятались за дерево,
противник, вероятно, по-прежнему был уверен, что стреляли со дна ущелья. Этот
тип, очевидно, ничего не сказал своим и больше в меня не стрелял. Зато стрелял
я, причем метко. К пяти часам вечера я израсходовал 22 патрона и вывел из строя
14 солдат: 8 убитыми (как мы узнали позднее) и 6 тяжело раненными, некоторые из
них потом умерли.
В это время офицер, командовавший солдатами (они
обращались к нему "мой лейтенант, мой лейтенант"), безуспешно пытался связаться
с вышестоящим начальством, а именно с полковником Сентено Анайей. Лейтенант так
кричал в аппарат, что мы услышали имя полковника. Он просил разрешения оставить
занимаемую позицию, так как, по его словам, кругом партизаны и он несет большие
потери. Где-то между 17.30 и 18.00 лейтенант получил наконец приказ отступать и
так поспешно убрался, что даже не удосужился вынести со дна ущелья убитых и
раненных мною солдат, бросив их умирать.
Когда мы увидели, что противник
отступает, нас захлестнула безудержная радость. Я гордился тем, что выполнил
приказ, и в тот момент чувствовал себя самым удачливым человеком на земле. Мне
удалось, думал я, обратить противника в бегство. Теперь Че и другие товарищи
смогут выбраться из ущелья. Я даже надеялся, что Анисето жив, ранен, но жив. Я и
представить не мог ту грустную картину, которая через некоторое время открылась
перед нашими глазами.
"Черт возьми, все мои хитрости, все, чему учил
меня Че, не пропало даром – мы их победили!" – думал я, переполненный гордостью.
Да, со мной был Инти, опытный партизан, но с занятой нами перед началом
боя позиции только я, поскольку был выше Инти, мог стрелять почти без промаха.
Не скрою, в тот момент я чувствовал себя самым сильным человеком.
Мы
прорвали кольцо окружения, как того хотел Че.
"Идемте, идемте к Че",–
сказал я Инти и Дарио. И втроем мы стали быстро спускаться, чтобы сообщить эту
новость. Мы представляли, как все обрадуются...
Но вместо радости
встречи нам пришлось пережить самое жестокое потрясение.
На дне ущелья
лежали изуродованные до неузнаваемости тела наших дорогих товарищей Антонио,
Пачо, Артуро и Анисето. Ни Че, ни других товарищей не было. Что с ними
случилось? Мы стояли с опущенными головами, глядя на печальную картину,
раздавленные собственным бессилием. Все было напрасно. Теперь я все видел и
ощущал иначе. Я чувствовал себя самым одиноким и несчастным человеком в мире.
Более одиноким, чем окружавшие нас камни. Более несчастным, чем Антонио, капитан
Оло Пантоха, мой друг с первых дней борьбы в Сьерра-Маэстре, впоследствии боец
колонны вторжения № 8, которой командовал Че. Он, по крайней мере, погиб в бою,
а я остался жив, и теперь сердце мое обливалось кровью. Я чувствовал себя как
загнанная лошадь, которая вот-вот упадет.
Я никак не мог прийти в себя,
подавить боль и растерянность, вызванные гибелью четырех товарищей и
исчезновением остальных. Вдруг слышу, кто-то стонет. Бегу туда, откуда доносится
стон. Может быть, это наши и их еще можно спасти...
И что же вижу? Это
раненные мною солдаты. Они лежали в нескольких метрах от наших товарищей.
Первое, что мне приходит в голову,– отомстить. Отомстить за друзей. Перестрелять
их... Но я не смог. Этого не понять тем, кто воюет не за свой народ, а за деньги
или просто из желания убивать. Я не смог, я пожалел их.
Некоторые были
так же молоды, как Артуро и Паблито, кубинец и боливиец, самые молодые в нашей
освободительной армии. Как все умирающие на войне, раненые просили пить. Они уже
и так пострадали от меня: одни – убиты, другие – ранены. И я дал им напиться из
фляги.
А что сделали их офицеры, их товарищи? Бросили умирать, не оказав
медицинской помощи, хотя у них были хорошие врачи, инструменты, необходимые
медикаменты. При виде одного умиравшего, совсем молодого солдата, я, позабыв о
погибших товарищах, был искренне возмущен офицерским сбродом, командовавшим
этими ребятами. Могли же вывезти раненых на вертолетах... Теперь они умирают
здесь, брошенные. А их офицеры бежали, как крысы, в казармы, подальше от
опасности.
Еще никогда я так не презирал американский империализм и их
так называемых советников, обучающих искусству убивать солдат и офицеров
марионеточных правительств по всему миру. Им дела нет до своих убитых и раненых.
И тут я вспомнил, как под градом пуль я нес раненого Коко. Одна пуля
пробила его рюкзак, прошла навылет грудь с правой стороны (эта рана оказалась
для Коко смертельной) и застряла у меня в спине. Моя одежда пропиталась кровью,
нашей кровью – его и моей. А когда-то мы вместе мечтали о свободной Америке,
независимой хозяйке своей судьбы.
Здесь, на поле боя, мы еще раз
доказали, что воюем не для того, чтобы убивать, а для того, чтобы люди могли
жить. Все люди. Если бы мы хоть что-нибудь понимали в медицине, мы бы оказали им
первую помощь, постарались бы спасти... Вот в чем отличие революционного солдата
от солдата-наемника. Так нас застали Помбо, Убрано и Ньято. Они появились из
другого ущелья, куда их посылал Фернандо. Я сразу спросил их, что с Че.
– Не знаем,– ответили они,– думали, что он здесь, с вами...
От
отчаяния я потерял всякое самообладание. Рассвирепев, я кричал на них. Как это
они не знают, где Че и другие? Раз уж они оставались с Че, то должны знать, где
он, где остальная группа. Правда, я быстро спохватился, понял по их грустным
лицам, что наговорил лишнего. Я был не прав. Они не могли знать, где наши
товарищи, потому что, выполняя приказ, защищали другую позицию.
Мы
вспомнили, что на случай, если рассеемся во время боя, Че дал нам два места
встречи. Вшестером мы отправились к первому. Мы добрались туда только в десятом
часу вечера. Было уловлено, что первый, кто придет, должен ждать до девяти. Если
больше никто не появится к этому времени – двигаться дальше, ко второму месту
встречи.
Обессилевшие и измученные неизвестностью, мы отправились туда.
Мы совершили большую ошибку, не захватив с собой спичек и зажигалки, чтобы можно
было легче найти следы. Наконец мы их нашли, характерные следы, оставляемые
абарками, обувью из сыромятной кожи. Именно такие, из шкуры козленка, сделал
Ньято для Че, когда у того развалились ботинки.
